Прошло 20 лет, как я вылетел из неродного мне гнезда – детского дома, который приходит ко мне во снах и воспоминаниях. Вранье, что плохое и жуткое забывается. Оно живет в тебе отдельной жизнью всегда.

О жизни в детдоме в памяти сохранились черно-белые файлы – отношения тех, кто рядом работал и жил. Как странно, оказывается, детство бывает черно-белым – оно у меня было именно таким. Эта черно-белая краска навсегда ложится в душу ребенка детского дома, и все попытки перекрасить, безрезультатны – детство безвозвратно уходит вдаль, навсегда. Кому сказать слова непризнательности за это, в каких тонах отразить безучастность взрослых людей (или старших товарищей), ставших, к сожалению, виновниками сломленных судеб, нереализованных мечтаний и желаний?

Странно, в детском доме у меня было всего одно желание – исчезнуть из этого надуманного нереального мира, раствориться, стать невидимым и неслышимым. Но как безжалостна реальность! Открывая утром глаза в общей палате, где сопят твои одногруппники, ты понимаешь, что все циклично и повторяемо. И ты начинаешь терять надежду уйти, растаять как снеговик, навсегда.

Помню, мы часто жмурили глаза, но не от солнца, а от занесенной несолнечной руки, которая чаще всего, не раздумывая, падала на наши белобрысые и рыжие головы, – нас били реальные люди, реальная жизнь. Помню, как метались детские чувства с приближением ночи, когда нас вызывали в палату к старшим, где избивали, мучили и унижали те, кто были в тех же, что и мы, условиях, но имели силу и права, данные руководством детского дома. Нам не к кому было обратиться: беспредел, порожденный системой, работал против тех, кого в эту систему насильно поместили. Страх был и жил в нас в детском доме, но не было его перед остальным миром, которому мы готовы были отомстить за то, что бессильны там, где есть сила. Многие так и сделали, и их уже нет на этой земле, так как общество и государство жестоко карает тех, кто поднял в злобе на него руку. Почему происходит так, не дам ответа, ибо нет ответа там, где все безответно, равнодушно и безапелляционно. Сироты перед выходом из детских домов смело могут получать пенсионные удостоверения – изношенность их душ чудовищна.

Самым большим достижением своей «маленькой» жизни считаю то, что я еще жив, хотя это до сих пор не укладывается в моей голове. И когда на меня смотрят люди, я хочу им сказать: «Меня нет, потому что меня не было при родах, не было в детстве, я сразу стал взрослым». Как и сотни тех, кто мыкает судьбу в казенных детских домах.

Как объяснить воспитателю или специалисту органов опеки, что в душе ребенка на протяжении всего пребывания в детском доме бушует вулкан, который выбрасывает в дальнейшем его в суматошный мир, где он никому не нужен? Какими диаграммами и тестами оценить внутренний раздрай в душе ребенка-сироты, когда детские желания и естественные потребности в материнской и отцовской заботе разбиваются о технологический роботизированный процесс, в который сироту втягивают ему же на погибель? Кто виноват в этом, и почему многие из тех, кто пестует в сиротах это, спят спокойно дома?

Помню, по ночам мы часто не спали, и не только потому, что в это время ждали нянечку с ведром для писанья, мы пытались понять, кто мы и куда идем. Мы обговаривали побеги и то, какими станем после того, как вылетим из этого гнезда. Возможности обсудить это днем не было, бурлила жизнь для других, а мы – всего лишь обслуга. Когда мне начинают говорить о Макаренко, мне хочется спросить этих людей, а сам Макаренко жил в казенном доме и метался ли в поисках выхода их этого ада, а жил ли он теми внутренними переживаниями ребенка? Ребенка обкладывают кучей приспособлений для его «оквадративания» и приземления, сочиняя без него про него то, чего в нем нет. Так удобно работать с массами детей-сирот – все как один, имеют один и тот же диагноз и штамп в личном деле «НИЧЕЙ». Однажды я отбивался утюгом от воспитательницы. Было мне тогда семь лет, будь постарше, погладил бы ее тем утюгом, но тогда защищал свое «Я» хотя бы так.

Припоминаю, как при попытке психолога сделать мой психологический портрет, в противовес я «подал ему на ладони» свой протест-неприязнь, а он делал вывод, что перед ним шизоидный ребенок, умственно отсталый и тому подобное. У меня были разные диагнозы, и ЗПР (затримка психічного розвитку. – Ред.) тоже. Психологу не было дела до того, что я его «срисовал» и не дал ему надумать про меня еще Бог знает что. Сироты умеют защищаться от окучивания и причесывания их в грядку, только это не идет им на пользу, но когда война, лучше пуля в лоб, чем меж ребер перо психолога с его вымыслами и домыслами. Спать он уходил домой, а я ложился в скрипящую холодную кровать со старыми простынями, засовывая голову под подушку с мыслью, что все это происходило не со мной, – страшный сон, в котором такая жуткая жизнь.

Если бы я знал, что детский дом так похож на атомную лодку, на которой я прослужил три года, подумал бы, что для того они и есть, чтобы готовить сирот к морской службе. А то, что тюрьма еще больше похожа на детский дом и наоборот, я узнал от родного брата, тоже детдомовца, отсидевшего 10 лет, и значительно позднее, посещая по общественной работе исправительные учреждения. С лодки деться некуда: толща воды, есть еда, сон, некоторые обязанности. Но есть то, что так роднит ее с детским домом – неясное будущее: где стоит та донная мина судьбы, которая разнесет ее на куски, и ты будешь бессилен перед адским потоком равнодушия и безнадеги, ибо силы такого давления беспредельны. В исправительной колонии все повторяется донельзя точно, вот только статус детдомовца там ниже ватерлинии подводной лодки, потому что совершенно безграмотен и бесправен он, сирота. Значит, детдомовец бессилен жить по-человечески, потому что система опять охватывает его своей «заботой».

Я часто думаю, почему ... так живуча система заочных похорон детей-сирот, оставляемых всеми на ветру и юру? Отчего окружающий их мир не видит их, будто они для того так и живут, чтобы их не узревали в их горемычном существовании? Видимо, это уже и традиция, и законность, и права на жуткое, безмолвное проживание тысяч детей-сирот, чьи голоса не слышны, чьи дети не идут в школу, родители которых никогда не скажут: «Прости нас, сын, мы тебя родили, чтобы навсегда забыть...» Отечественная жестокость к своим же детям вызывает желание вывезти всех сирот за границу, вереницей, и отдать тем, кто говорит на чужом языке, к сожалению...

Святые они, наши сироты, донельзя...

Саша Гезалов,
выпускник детского «лома»

P. S. Довідка
В Україні 103 тисячі дітей-сиріт та дітей, позбавлених батьківського піклування.
За даними Міністерства сім’ї, молоді та спорту

Журнал «Дитяча кімната», №1 2009